А ночью Алексею стало плохо — так плохо, как никогда в жизни. Беспощадно поднималась изнутри и фонтаном выплескивалась густая рыжая рвота; словно черные шторки то и дело задергивались на глазах — и он летел в рыхлую враждебную пустоту, ударялся о невидимую упругость, протяжно стонал и хрипел, прозревая, — но тут все начиналось по-новой… И опять… «Нужно «скорую», — доносился, как из тоннеля, перепуганный Алин голос. — Мне одной не справиться!». Мелькали в полутьме незнакомые мужские лица, твердые руки бесцеремонно подхватывали его и тащили, гремело железо, он катился, давясь и сотрясаясь, ногами вперед к сверкающей красно-белой машине, стоявшей в их переулке, — как тогда… и тогда… и тогда… О, Господи! Да, да, как большая птица…

И в смертном ужасе больной открыл глаза.

Но окончательно испугался не сразу, потому что смутно ждал проплаченной больничной казенщины, стандартной отдельной палаты с нейтрально бежевыми стенами, на одной из которых, в качестве некой новомодной дани иллюзорной домашности, обязательно оскорбляет глаз художника непритязательный пейзажик в пастельных тонах. Его обступала мягкая коричневатая полутьма, потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы проморгаться, вглядеться… — и по сердцу прошла короткая мучительная судорога, словно оно имело мотыльковые крылья, вдруг беспорядочно затрепетавшие. Кровать стояла прямо у стены — но, Боже, что это была за стена! Выкрашенная до половины бурой, лохмотьями облезающей краской, а сверху как бы оштукатуренная, но покрытая сырыми желто-серыми разводами и глубокими трещинами, похожими на голые ветки в окне! Ища источник света, Алексей чуть повернул голову, смутно осознав мимоходом, что подушки под ней, кажется, и вовсе нет, и различил в полумраке узкий затемненный прямоугольник под осыпающимся потолком… Боковым зрением он заметил, что в комнате что-то есть, круче вывернул шею — и наткнулся взглядом еще на одну, почти вплотную стоявшую койку, на которой кто-то безмолвно и неподвижно лежал — без подушки и белья, на толстой рыжей клеенке, под тонким вытертым одеялом… Противоположная стена отстояла далеко, и сам собой напросился вывод, что комната очень большая, и таких жутких коек с больными в ней, наверное, очень много… В воздухе стоял отчетливый смрад городской помойки, или питерских бомжей, или парижских клошаров… Страшная, не больничная, а могильная тишина резала уши. Сердце превратилось в ледяной комок, и смертельный холод быстро разрастался внутри, словно Алексей хлебнул жидкого азота.

«Сейчас начнется паническая атака… Сейчас… Сейчас…» — подумал он и вдруг с легким изумлением ощутил, что ждет этой атаки почти с надеждой: ведь она все равно не так ужасна, как та неумолимая реальность, что предстала перед глазами… Помощи ждать было неоткуда, и не оставалось ничего иного, кроме как последним усилием взять себя в руки. Это удалось. Почти… «Спокойно, — плотно закрыв глаза, медленно уговаривал себя Алексей. — Здесь страшно, но все понятно… Абсолютно понятно… Просто, значит, это правда — все, что рассказывают про… про эту страну… там, в свободном мiре… Что есть только Москва и Питер, и то для богатых, а простые люди — обычный мусор… И бесплатные больницы — вот такие… Да еще в провинции — ведь отвезли-то, наверное, в этот, как его… Ломоносов? А Аля… она просто растерялась, когда мне стало плохо, не сообразила, что нужно платных врачей вызывать… Она и сама не знала, что тут такое, — откуда! — она же из «чистой публики»… Этих несчастных жалко, конечно, но я-то не рядовой гражданин… Сейчас пойду и позову — должны же все-таки дежурить какие-нибудь медики, хоть санитарки… Объясню, кто я, потребую позвонить Але… Я же, можно сказать, «celebrity[8]»! И уже через час… Ну, хорошо — через два, три… Буду в нормальной клинике… Или лучше — дома… В Петербурге… Сразу заказываю билет — и в Париж, Марсель… Мой родной, любимый, выстраданный дом, а в окне плещется зеленое Средиземное море… Надежный прохладный камень перил… А это все — к чертовой матери… Как страшный сон… И Алю-дуру, и книгу идиотскую, и местные проекты… На хрен… Никогда сюда не вернусь… Никогда… Хватит… Поиграл в ностальгию… На фиг такая Родина, где элементарно опасно для жизни! Шаг вправо, шаг влево — расстрел… Да, да, расстрел… Интересно, цел ли тот полигон… Нет, не хочу ничего знать — ноги бы унести — и все»…

Алексей собрал достаточно сил, чтобы встать, сделал резкое движение — и… ничего не получилось. Что-то крепко держало его — ноги, кисти, пояс, плечи… Он недоуменно рванулся: ремни! Широкие ремни поперек всего туловища! Да что тут происходит-то, в конце концов?!! Они что, рехнулись все?!! В остервенении пленник принялся извиваться по ледяной оранжевой клеенке без простыни, остро напомнившей Боткинские бараки шестидесятых, куда парнишкой загремел с гепатитом, — но там было чисто, светло, персонал заботливый, в палатах травили анекдоты! Железная койка, как расстроенная скрипка, визжала и скрипела ржавой панцирной сеткой, но ослабить унизительные путы не удалось ни на миллиметр.

— Эй, кто-нибудь! — воззвал в пустоту побежденный Щеглов.

— Какого дьявола! Вы не имеете права!!! Да отпустите же меня, наконец, я — гражданин Франции! Я буду жаловаться!!! Я требую консула, в конце концов!

В ответ откуда-то из центра зала донесся глухой голос кого-то из таких же обездвиженных узников:

— Хорош выступать, мужик. Бесполезняк полный. Карачун пришел. Уж лучше б сразу прикончили…

— Вы знаете, где мы? — быстро повернул голову Алексей.

— В жопе, — пришел лаконичный ответ из мрака.

Щеглов не успел отреагировать, когда полуоблупленная дверь беззвучно открылась, пропуская бесполую фигуру в зеленом медицинском — и до глаз натянутой одноразовой маске. Он решил не обострять отношений с самого начала, дабы не вызвать озлобленность в пусть временно — но власть имущем человеке, и обратился к нему с несколько преувеличенным — и весьма смешным в данной из ряда вон выходящей ситуации — дружелюбием:

— Извините, пожалуйста, похоже, произошло печальное недоразумение… Я французский подданный и лечиться дальше хотел бы дома. Спасибо, что оказали мне первую помощь в этой больнице, но…

Не удостоив пациента хотя бы минимальным вниманием, будто он все еще спал, существо меланхолично толкнуло дверь плечом, направляясь обратно в коридор, и равнодушно распорядилось на ходу голосом то ли мужика-евнуха, то ли бабы-пьяницы:

— Люсь, пометь там: семнадцатый права качает и… — оно мельком обернулось и остро глянуло в глубь палаты, — и двадцать четвертый.

— Ну, все… — раздался все тот же, но на этот раз исполненный горькой обреченности голос сотоварища. — Сейчас начнется…

Уточнить, что именно, Алексею не пришлось, потому что дверь распахнулась вновь, жестко ударившись о стену, и спорым уверенным шагом вошли два плечистых парня. Даже сквозь всю алогичность положения в нем мелькнуло несвоевременное возмущение художественной дисгармонией: на одном из медбратьев были темно-синие хирургические штаны и красивая бирюзовая рубаха, а у второго цвета располагались точно наоборот, словно ребята, переодеваясь вместе в начале смены, перепутали части форменных костюмов…